Попробуем рассказать.

[AlexKM]

Попробую выложить некоторые мои неопубликованные рассказы. (хотя те, что публиковались, публиковались со значительными сокращениями).

На корче.

Машины, натужно гудя, с прицепами, уходили вверх от берега к проселку. Вот они повернули направо, уходя вверх по Дону.
«Михалыч, а, может, все же с нами? Порыбачим, ушицы поедим. Да и вообще, один, как бирюк, ночью…», вспомнилось мне. Ну, нет. Есть три дня в году, в которые я обязательно бываю на рыбалке: свой день рождения и дни рождения и смерти отца. И если на свой день рождения я люблю быть в компании друзей и единомышленником, то в «отцовские» дни мне необходимо одиночество: вспомнить былое, подумать о будущем. Иной раз даже приходится ехать в проигрышное место, лишь бы побыть одному.
Порыбачить еще успею. Разбираю нехитрый скарб: 25-тилитровый термоконт с замороженными «полторашками» воды, прикормкой, насадками, чекушечкой «шмурдяка», приготовленного по отцовскому рецепту, рюкзак со всякими рыболовными «запчастями» и оснастками, котелком, старой-верной «коногонкой» и дополнительным фонарем. Достаю и привезенное еще отцом из Жуковского после очередных испытаний «космическое» одеяло – полиэтилен с двусторонним напылением – с одной стороны черным, с другой – зеркальным – с лямками по углам для крепления на стойках. Удивительно, но ему больше 15 лет, но только по сгибам немного потерлось напыление. А те, что недавно появились в продаже, и размером поменьше, и в качестве тента не используешь, да и еле сезон выдерживают – короче – дешевая подделка. А вот и чехол с удочками – парой 3-хметровых композитных спиннингов и 5-тиметровой «Волжанкой». На обрывистом склоне набираю местной белой глины, готовлю прикормку, и для фидерных кормушек и для поплавочки. Через часа полтора вечернюю рыбалку заканчиваю. В садке плещется пара подлещиков гр. по 800, десятка два мерных густерок и один карась. Пора готовить уху, укладывать рыбу в термоконт.
Вот и готова уха. Ужинаю. Рыбалить не хочется, и я погружаюсь в воспоминания. Первая с отцом рыбалка на Дону в 1961 году, когда еще на Зеленый остров не было даже понтонного моста, первая плотвичка-тараночка, совместные рыбалки на Дону, Днепре, Черном море, увы, уже последняя совместная рыбалка на ставшей уже для меня родной Реке – ельцы, красноперки. Давние воспоминания постепенно перетекают на недавнее время и вспомнилась встреча несколько лет назад именно на этом месте.
Как и сейчас, вечернюю рыбалку я уже заканчивал, когда к берегу пристала кайка (плоскодонная лодка с одинаковыми обводами носа и кормы) из которой споро выскочил молодой парень в камуфляже. Он помог сойти на берег молодой беременной женщине. Она шла с трудом, временами постанывая, то хватаясь за низ живота, то за поясницу. «Да неужто рожать собралась?»-подумал я. Бросив приготовление ухи, подбежал к ним. «Я врач. Помощь нужна?» - поинтересовался я. «Да нет, скорая в Город уже на подходе» - ответил, слегка заикаясь, парень. Они медленно пошли вверх по склону, направляясь к недалекому хутору. Я возвратился к костру. Через некоторое время издалека послышался специфический писк тормозов «УАЗа», хлопанье дверей, ровный рокот мотора.
Уха уже была готова, когда к костру подошел давешний парень. Пригласил его на уху, предложил рюмашку. Смутившись, он отказался от выпивки, пошел к лодке и принес пласт вяленого сазана. «Вот теперь по-казачьи», - сказал я. За ухой, пластованным сазаном потекла беседа о том о сем, о жизни. Познакомились, оказался тезкой. Постепенно разговор о погоде, рыбалке, Доне перешел в монологи. Сначала я рассказал немного о себе, почему я оказался один здесь в сентябрьский вечер. Затем долго и с интересом слушал его рассказ.
Родился Александр двадцать два года назад в хуторе выше по течению Дона, куда последнее время зачастили наши станичные рыболовы. Как и все пацаны ходил в школу, в свободное время помогал по дому, подрабатывал летом в совхозе. Как и все местные ребята пропадал на Дону. Конечно, удочкой иногда тоже рыбалил, но все больше с бредышком, а то и помогал отцу со сплавными сетями. Однажды, уже в начале девяностых, отец не вернулся с ночной рыбалки. Видно, попавшийся в сеть сом-гигант выдернул его из лодки, вот и запутался рыбак в своей же сети. Дома стало тяжелее, да и совхоз развалился. Пришлось Сашке бросать школу, хотя учиться оставалось один год. Домашнее хозяйство, рыбалка, продажа рыбы приезжающим из города перекупщикам. Так и продержались. Потом армия, морская пехота, Чечня. На одном из переходов их «Урал» подорвался на фугасе. Сашка сидел возле заднего борта, его выбросило из машины, контузия, госпиталь. А вот взводный, молодой лейтенантик из Ейска, с которым, так уж сложилось, установились дружеские отношения, погиб. После госпиталя комиссовали вчистую. Все бы ничего, только иногда побаливала голова, осталось легкое заикание, головокружение при значительных физических нагрузках, ночные кошмары и паническая боязнь поездок на машинах. Дома не задержался. Каждую ночь вскакивал от ужаса, крича что-то непонятное для матери и ругаясь матом. Через пару недель мать предложила ему или возвращаться в госпиталь и лечиться, или перебираться в летнюю кухоньку. Работы в хуторе не было и Сашка выбрал третий вариант – уехал на море. Хотелось найти относительно нетяжелую работу среди людей, возле воды – наилучший вариант спасателем на пляже, да и переночевать где бы было. Но на Черном море такой работы не нашлось, желающих поработать спасателем выше крыши. Так Сашка и оказался в Ейске. Работу, на удивление, нашел быстро – здесь пляжно-курортный сезон начинался позже. Через пару дней, освоившись, пошел искать квартиру, где жил его взводный – все же надо было встретиться с родными, рассказать что знал, о том как вместе служили. Автобус был не для него. Пешком Сашка прошел весь город и в вечерних сумерках постучал в дверь квартиры. Открыла ему молодая девушка. Длинные светлые волосы были стянуты простеньким пучком на затылке, коротенький халатик обтягивал заметно выступающий живот. Прямо из коридора в комнате, на серванте, был виден портрет взводного в траурной рамке. Татьяна, так звали вдову взводного, пригласила в дом, усадила за нехитрый ужин. Сашка рассказал о недолгой, полугодичной службе на СФ, еще более короткой – в Чечне. Рассказал, как уже в Чечне к ним во взвод назначили командиром молодого лейтенанта, как несколько раз вместе были в секретах, что и сблизило ейского и донского пареньков. Татьяна рассказала, как познакомились с мужем, когда она еще была студенткой педагогического техникума-колледжа, как перед назначением в Чечню муж приехал на целые две недели, о своей недолгой работе в начальных классах. Говоря о муже, Татьяна нежно поглаживала свой живот. За разговорами время перевалило за полночь, и Татьяна постелила Сашке раскладушку на кухне. Он лег, боясь уснуть, боясь своих кошмаров. Из комнаты слышались тихие всхлипывания Татьяны, заглушенные подушкой. Но усталость, напряжение от воспоминаний брали свое, и Сашка уснул.
Глубокой ночью тишину квартиры разорвал крик Александра. Татьяна, даже не накинув халатик, как была, в одних трусиках (в летнюю жару и легенькая ночнушка казалась теплым одеялом), вбежала в кухню. Александр полусидел в раскладушке, обхватив голову ладонями, и что-то невнятно кричал, ругаясь матом. Широко открытые невидящие глаза блуждали по сторонам. Татьяна чисто инстинктивно, по-матерински, схватила голову Александра и прижала ее к животу.
В ужасе кошмара Александр вдруг ощутил нежно-домашний запах женщины, ее гладко-упругая кожа коснулась его небритой щеки. Что-то маленькое и твердое требовательно толкнуло его в скулу, и Александр очнулся. Увидев перед собой практически обнаженную Татьяну, он засмущался, опустил голову, еле выдавил из себя: «Извини». Татьяна, как будто ничего не произошло, провела рукой по его голове, сказала – «Да ладно.», вздохнула, и ушла к себе в комнату. Александр думал сейчас же уйти, но навалилась усталость, он откинулся на подушку и тут же уснул. В эту ночь кошмары его больше не преследовали. Утром Татьяна пригласила его прийти вечером, после работы, тем более нужна была помощь – занести с балкона на кухню стиральную машину. Вечер опять был проведен вместе, а ночью все опять повторилось. Кошмар, Татьяна и быстрое успокоение. И на третий день Татьяна пригласила его к себе домой, но раскладушку уже не разбирала, а уложила Александра с собой. Кошмары больше не повторялись.
Через месяц Александр и Татьяна скромно расписались, потом Татьяна ушла в декретный отпуск. Квартиру в Ейске, напоминающую о прошлой жизни, они продали и уехали к Александру на Дон.
Откуда принесло сюда, к небольшому островку напротив донского хутора, этот огромный дуб, неизвестно. Скорее всего, из воронежских, а то и липецких лесов. Донские перекаты обломали, заточили до копейной остроты сучья, вода придала им каменную твердость. Корявые корни зацепились за неровности дна, быстрые потоки вымыли под ним и ниже его многометровое углубление, канавой соединяющееся с главным руслом. Течение Дона, непредсказуемое возле острова, то притапливало его, делая невидимым, то поднимало его наверх, и тогда острые сучья, облепленные ракушками с бритвенной остроты краями, хищно щерились по сторонам. Горе надувной лодке, и даже алюминиевой «Казанке», оказавшимся в это время поблизости. Копья –сучья безжалостно разрезали резину и даже пробивали тонкий дюралюминий лодок. Стремительное течение с водоворотами оставляло мало шансов на спасение. Но зато и рыба – крупные сазаны, лещи, судаки, окуни, да и сомики, полюбили это место, не говоря о собирающихся здесь стаях чехони, синца и рыбца. Но недолго порисковали любители экстремальной рыбалки. Несколько лодок, пара трагических окончаний рыбалок и по открытой воде больше лодок у этой «корчи» видно не было. А зимой здесь даже в лютые морозы курилась незамерзающая полынья. И зимой сюда наведывались рыболовы. Забив метрах в 20 от полыньи в полуметровый лед лом, обвязавшись надежной веревкой, взяв с собой пешню ли, лом или даже монтировку и какой-нибудь простенький спиннинг-донку, подходили рыболовы поближе к полынье и закидывали свои донки в быстро бегущую воду. Минуты ожидания и вот уже полуметровые чехони выплясывают на льду, а то и судак соблазнится пучком червей либо тюлькой, насаженной на крючок. Нужно только не забывать каждые пять-десять минут пробовать толщину льда. Иной раз смотришь, стоят рыболовы, потаскивают рыбин, сразу складывая их в заплечные сумки-рюкзаки, и вот все вместе отбегают к спасительным ломам, а там, где только что они стояли, уже кружатся в водовороте обломки льда, затягиваемые вглубь. Иной раз кто и не успеет, провалится в воду, судорожно схватившись за веревку, и тут уже счастливчики тянут испуганного, нахлебавшегося воды рыболова на лед, а Дон-батюшка не отдает свою жертву, затягивает под лед, ко дну. Обычно на этом рыбалка у «корчи» на сегодня и заканчивалась, а после того, как пару раз толи не выдержала веревка, толи острый край льда ее перерезал, толи узел завязывался неумелыми руками, и Дон уже не отдавал свою добычу, рыбалка на этом месте прекратилась и зимой.
Александр, усмехнулся, закурил сигарету. Огонек спички осветил его натруженные мозолистые большие ладони, скуластое калмыковатое лицо, пшеничные прокуренные усы. «Вот после встречи с Татьяной я и рюмки в рот не беру – боюсь, опять вернется прошлое.
Через месяц по приезду на хутор Татьяне пришло время рожать. Дожди вдрызг развезли проселочную дорогу, да и как по таким ухабам везти женщину. Да и поездок на машинах я и по сю пору побаиваюсь. Взял я кайку, усадил Татьяну, и потихоньку поплыл вниз. Из осенних туч сеял мелкий дождик. Догреб я сюда, отвел Татьяну в больничку, вызвали машину из Города – приказано рожать в Волжском. Пока дождались машину, пока отправили – вот и стемнело. Договорился с фельдшером – как станет известно, что родила, включить в амбулатории свет – если девочка – в одном кабинете, если мальчик – в двух. Мобильных телефонов тогда и в заводе не было, только в городах, да у богатеньких. Спустился я на берег, а оттуда больнички не видно. Ну, и решил я переплыть на остров. Там и рыбацкая землянка была, и тальника много – по любой погоде костер разведешь, да и весь хутор, не то что больничка, на виду. Темно, зги не видно, только в хуторе отдельные лампочки горят, да в больничке на бугру светятся, а в рядом стоящем здании амбулатории темно. Плыву я, чувствую, что до острова еще далеко. Вдруг, торх, остановился, а по днищу и борту что-то царапает. Попробовал, господи, да меня на корчу нанесло, в самые сучья, от ракушки аж руки враз окровянил. Ну, думаю, попал, на сердце захолонуло. Страх пришел, да не за себя, дурака, а за Татьяну – как она одна, с дитем здесь будет. Тем более, знаю, мать то особо рада не была- дите то чужое. И ты знаешь, никогда, даже в Чечне, не молился и слов молитв не знаю. А тут пришло, и слова откуда-то взялись, а ведь их и слыхом не слыхивал. Короче, перестала корча подыматься. Стоит лодка, лишь вода о борт плещет, да на суке днище поскрипывает. А я сижу, все на берег, на больничку гляжу. Уж и пачку целую скурил, вторую начал, да и время к утру близится – хоть и тучи на небе, а все сереть стало, тут в амбулатории огонек зажегся. Один – дочка значит. Начал я опять Богу молиться за Татьяну, да за дочку, чтоб живые – здоровые из больницы домой вышли и я их встретил. Глядь, а течение тишать стало, корча под воду пошла и за собой лодку потянула. Пообещал я Богу, что окрещусь, да с Татьяной обвенчаюсь, как положено, и дочку окрещу, тут и лодку освободило.
Дочку Надеждой назвали. С Татьяной обвенчались, как есть. Крестился. А мыслишка и закрутилась – на корче порыбалить. Хоть далековато от нашего хутора, да интересно – никто ж не рыбалит. Набрал я в кайку кирпичей, тюковой веревки из полиэтилена, пару донок взял, червей накопал. Приплыл по светлому. Кирпич веревкой обвязал, да на саму корчу и забросил, она как раз из воды вышла. Ты веришь, за пару часов килов с полста, полный мешок лещей взял. Оно б и дальше ловил, да веревка об ракушки обрезалась, а уж темнеть стало. Вот так и приспособился. Мож, Михалыч, завтра с утра на пару попробуем?
Я не стал отнекиваться. Заварил крепкого чаю. Посидели. Наступил мой черед рассказывать, как я здесь оказался, а получилось тоже за жизнь. Рассказал об отце, что знал о его работе, о наших рыбалках. К слову пришлись офицерские сборы на СФ, рыбалка в тех краях, что очень оживило Александра, и он, перебивая меня, спросил – так это о вас байка ходит, что мол, командующий обход эскадры делает, а пара практикантов в юта корабля рыбу ловит, так вас на Новую Землю укатали.
«Ну, нет. Во-первых, не командующий, а комбриг. Во-вторых, не обход эскадры, а домой к жене в Полярный уплывал. А в-третьих не нас, а БДКашку должны были отправлять, да ледовая обстановка не позволила, нас на берег в Североморск и списали. Правда, после этого военно-морскую кафедру в институте закрыли, а открыли общевойсковую,» - ответил я.
Тут у Александра зазвонил мобильник. С нетерпением он выхватил его из камуфляжа. Слушал, а глаза его светились радостью. Наконец, выслушав короткое сообщение, он с радостью закричал: «Люди, у меня СЫН родился!!!». Он не находил себе места, то в возбуждении ходил по берегу, то глядел в ночное звездное небо, превознося Господу молитвы. Вдруг он остановился, глянул на меня и спросил: «Михалыч, а как твоего отца звали?». Сразу поняв глупость своего вопроса, смутился. «Ничего, это от великой радости,»-ответил я. Немного помедлив, Саня сказал: «Назову-ка я сына Михаилом, отец твой был человеком умным и хорошим, и сына воспитал хорошего, пусть и мой сын будет Михаилом, может имя и поможет в жизни». От таких слов у меня даже слеза навернулась.
А потом, на рассвете, была сказочная рыбалка «на корче». Я не стал ловить мирных лещей, а, приготовив из крупных одинарников и белых домашних шерстяных ниток подобия кисточек, попробовал половить хищника. Несколько незабываемых обрывов снасти на мощных рыбинах, пяток двухкилограммовых судаков и два десятка окуней от полукилограмма и больше ( попался даже почти полуторокилограммовый патриарх) стали мне наградой. Через полтора часа ловли пришлось собираться – не хотелось, чтобы машина ждала. На прощание Александр протянул мне пару трехкилограммовых бронзовых лещей.
На следующий год опять в сентябрьский вечер мы с Александром опять встретились. Фотографии счастливой семьи оживили встречу. Опять вечерняя уха, ночные разговоры о жизни, незабываемая утренняя рыбалка. На следующий год встреча снова состоялась. Казалось все было как и раньше. Встревожила озабоченность Александра. «Школу в хуторе закрывают – Татьяне негде будет работать, а дома на хозяйстве оставаться она не хочет, тем более с матерью отношения так и не сложились. Да и у меня постоянной работы нет, а браконьерить надоело. Говорят, в левобережном хуторе будут открывать рыболовно-спортивную базу». «Пойти бы туда егерем», – поделился Александр своей мечтой. « Все места бы открыл: и сазаньи, и лещовые, и соминые, все, даже где и как ловить веризуба показал. А то, видно, придется уезжать назад, в Ейск. Да только денег за проданную три года назад квартиру и на жалкую хибарку не хватит». И опять была уха, долгий разговор, утренняя рыбалка.
Пару-тройку лет из-за перемены работы я не приезжал сюда – старался с ночевкой от семьи не отрываться. И вот опять я здесь. Ночь закончилась. Всю ночь я не рыбалил. Только теперь, на рассвете, взялся за донки. Весело клевала густерка, попадались мерные подлещики. Термоконт постепенно наполнялся. И тут меня осенило – не видно корчи. У проходящего вдоль берега местного «рыбачка», сгорбившегося под тяжестью сетевой «куклы», поинтересовался, а где корча. «Да, года два, как по весне в Море унесло»,-ответил он.
Я бросил рыбалку. Подумал об Александре, Татьяне, их детях. Куда, каким ветром ли, весенним половодьем ли унесло этих людей, с их нелегкой, но по-своему счастливой судьбой. Ибо таких счастливых и теплых глаз, как у Александра, когда он вспоминал о семье, я давно не видел. Пусть они будут счастливы, и обойдут стороной их незаслуженные беды. Я помолюсь за вас: Александр, Татьяна, Надежда, Михаил.

[AlexKM]

Приятно, когда читатели все же находятся. Что ж - ответим еще одним неопубликованным рассказом.

Новорожденный месяц.


Вроде и недавно это было – 4-6 лет назад, а как будто в прошлой жизни. Вспоминается долгая холодная зима, с хорошим льдом, глубокими для наших мест снегами. Казалось, рыбаль – не хочу. Но сложился очень тяжелый год на работе. Январь, февраль забрали очень много всяких сил, и физических, и моральных. А потом неожиданно навалилась болезнь (а бывает ли она ожиданной?), даже уложившая на больничную койку. Несмотря на то, что даже на 8 Марта еще стояли холода и снега, на «последний» лед так выскочить и не удалось. А потом пришла Весна, непонятная, без тепла, с дождями и туманами, быстро съевшими и снег, и лед. В итоге Река довольно широко разлилась, даже подтопив Поселок Станицы, Старица Реки тоже бушевала, размыв насыпанные через нее переходы. Что тогда говорить о Ерике, текущем из Старицы, через Тополя в Реку – не походи, собьет с ног, завертит в водоворотах, покидает от одного крутого берега к другому и выбросит в Реку, как раз под затопленный мост, на щетину старых свай. Высокая вода реки только стала отступать, утихомириваться, как пришла вода Северного Притока, вся в рыжей пене. Везде холодно, сыро. По небу с северо-западным небом низко неслись полутучи, полуоблака, цепляясь за высокие вершины тополей, а из, поцарапанных ветвями, полных брюх туч мелко сыпался осенний дождь.
Так проходила неделя, другая. Дождь становился все реже. Тучи бежали все медленней. От долгого сиденья дома настроение не улучшалось, но и прогулки по умытому дождем центру Станицы радости и настроения не прибавляли – нудьга. Наконец в один из выходных дней жена не выдержала – ну иди ты на свою рыбалку! Нежно обняв, пришлось объяснить, что до рыбалки еще не скоро, а пройтись по берегу, посмотреть на Реку – стоит.
И вот я уже выхожу из Станицы, мешу грязь, нанесенную вешними потоками. А вот и Ерик. Он все еще стоит высоко, не умещаясь в уложенных для него трубах, но вода уже относительно тиха и прозрачна. Перехожу трубы, даже не отвернув голенища. Вдруг сзади удар по воде. Оборачиваюсь. Треугольник волн указывает на прорвавшуюся на нерест по Ерику из Реки в Старицу щуку. Пожелав ей не заплутать в Тополях иду дальше. Целью похода выбираю пойменный осокорево - вербный лесочек километрах в четырех вверх по течению. Дорога идет вдоль Тополей по берегу Реки. От реки несет промозглостью. Непривычно широкий разлив хоть и обещает хороший заход рыбы из Моря, но холод, холод. По холодной воде не всякая рыба и пойдет в верховья.
Дохожу до Круглой ямы, вход и выход из которой щедро одаривали меня в знойный август плотвой, карасями, а по вечерам и мерными сомятами. В промозглый ноябрь эти же места приносили и неплохие уловы налимов. Жаль только в нашей южной реке их вес обычно исчисляется сотнями граммов, хотя изредка попадаются и двух-трех килограммовые аксакалы. Но поимка их уже из области удачи. Идти вдоль неприветливой реки уже не хотелось, тем более она начинала петлять – Первый Поворот, Второй, Третий. Решаю срезать и идти по мертвой еще степи на Третий поворот. Хотя степь уже не мертва. Прилетели жаворонки и, не желая подниматься вверх в неприветливое холодное небо, смешно семенят впереди по степной дороге. А вокруг все серо и уныло. Хотя нет. В остатках снеговой ли, дождевой ли лужи, прямо в колее песчаной дороги зазеленела звездочка-снежинка молодого татарника. Ясно – наверху холод, промозглый ветер, а здесь, в колее, среди воды, по-своему тихо и уютно. Жаль, что это до первой машины. Но и у людей бывает так же, Кто-то поддастся на увещевания, обещания благ и кажущееся спокойствие, укоренится, а тут все меняется, и кажущиеся блага, спокойствие оказываются просто замком на песке.
Степная дорога ведет вдаль. Постепенно стих встречный ветер и как-то все посветлело. Останавливаюсь, оглядываюсь. Ветер, до этого дувший с северо-запада постепенно начинает тянуть с юго-востока, облака до этого низко висевшие над землей, начинают подниматься, а на юге даже проблескивает клочок голубого умытого весеннего неба. На душе постепенно веселеет. Из-за поворота на дороге вдруг видятся три ярко-желтых, среди всей этой серо-коричневой растительной ветоши, шарика, похожие на новорожденных цыплят. Что это? Подхожу ближе, и все становится ясно. Видно давно, еще по снегу, кто-то перед 8 Марта ходил за цветущей вербой и толи потерял, толи обломил веточку. Серо-серебрянные пушистые комочки теперь по настоящему расцвели, выпустив золотистые толстенькие сережки.
А вот и дорога опять подходит к реке. Под высокой водой бесполезно найти ямки и перекаты, тяжело даже угадать, можно только вспомнить. Иду, и вспоминаю. Вот эта ямка в октябре одарила двумя десятками горбатых окуней на зимнюю блесенку. Длинное упругое удилище выгибалось, выбрасывая ощерившихся полосатых рыбин. А вот в этом заливчике блесенку срезала щука. Но какие лини брались здесь в мае-июне на раковую шейку! И интересно, сколько бы не просиживал на берегу, но если поймал 3 штуки – можешь смело уходить – линей больше не будет. Карась, окунь, а то и язь, будет, а за линями нужно приходить завтра. А вот здесь, на Стрижатнике, при ловле ельца однажды попал на скатывающуюся стаю шемайки. Страшноватые в своей худобе рыбехи, с выпяченной нижней челюстью, одна за другой висли на крючке, как простые уклейки. С трудом, но пришлось уйти – пусть возвращается в Море, нагуливает жирок. А вот на этом перекате постоянно фланируют крупные голавли. Но, увы, поймать их практически невозможно - тут же уходят под свисающие кусты противоположного берега. И только однажды, в августе, уже в ночных сумерках изогнулось спиннинговое удилище под мощью двухкилограммового, широколобого, с вызывающе алыми перьями, красавца. А вот и жереховая узина, поросшая кустами тростника, со свисающими на противоположном берегу до самой воды ветвями ивняка. Есть здесь жерешок, есть. Только не поблеснишь – блесну сразу же снесет в куст тростника, зацепит за корни. А жереха стоят здесь, среди кустов и под кустами – ждут снесенных с переката и зазевавшихся пескариков. Другой рыбы здесь почти нет. Лишь по осени, когда течение ослабнет, могут подойти сюда стаики закованных в колючую броню окуней, да по ночам из-под кустов выходят поживиться сомики. Пробовал я ловить здесь на донку, наживленную пескариком. Но не то, хоть и попадались жерешки. А вот на тюкалку-перетягу с насадкой стрекозы ранним тихим утром они попадались исправно. Искусно вывести на относительно тонкой леске, лавируя среди кустов тростника, бешено сопротивляющуюся стремительную рыбу – тут уж действительно нужна командная слаженность.
Вот так за воспоминаниями и не заметил, как почти дошел до лесочка. Да и много чего не заметил. Как куда-то подевались облака, выглянуло солнце, с юго-востока пахнуло теплом, и над дорогой, и вообще над степью, заструились волны нагретого воздуха. В этих струях воздуха поднялась над землей и закачалась в непонятном танце, ставшая вдруг такой близкой Станица. Фата-Моргана!
Хорошо, тепло! Но недавняя болезнь дает себя знать – подустал. А вот и песчаный холм. Удивительно, как быстро прогреваются холмы. Сядь сейчас на землю где-нибудь недалеко от берега, и сразу почувствуешь ледяное дыхание ранневесенней земли, почувствуешь, что она отбирает твое тепло. А на холме хорошо – он щедро делится полученным солнечным теплом. Сажусь, прикуриваю, любуюсь весенней рекой. Руки машинально начинают собирать высохшую растительную ветошь. А что, небольшой костерок не помешает! Щелчок зажигалки и вот легкий дымок, уносимый весенним ветерком, поднимается над костерком. Огоньки пламени, перескакивая с былинки на былинку, с веточки на веточку, ласкают взор, дарят пусть небольшое, но такое желанное живое тепло. Но вот язычки пламени перескочили из костерка на сухие травинки и побежали по сторонам. Легко сбиваю их веточкой. Но один, наиболее резвый, побежал вниз по склону, расширяясь, охватывая все большую площадь, как будто радуясь свободе. Добежав до склона холма, он столкнулся с влажной еще, не высохшей травой, заметался по сторонам, дожигая отдельные сухие травинки, и угас, закуривши легким дымком. Вот так бывает и среди людей. Обнадеженный полученной свободой, загораешься, пробуешь найти понимание, увлекая за собой единомышленников. Но столкнувшись с холодом и непониманием основной массы людей, постепенно отступаешь от задуманного, тухнешь, жалея о растраченных силах, времени, нервах.
Вроде отдохнул. Пора в путь дальше вдоль реки. А вот и «рыбачок» на противоположном берегу угнездился со своей хваткой-«крыгой» на обратке. Нет-нет, да и вытащит стукнувшую в сетку плотвичку, густерку, а то и щучку. Вода стоит высоко, до русла ему не добраться, вот и промышляет мелочевку, благо рыбнадзор еще отдыхает – сети все равно не поставишь.
Но вот дорога уходит на дамбу. С вышины отлично виден разлив, марево над прогревающейся степью. Но что это. Прямо внизу, за кустами терновника, за изломом его колючих коряг-ветвей что-то блистает мириадами ярких звездочек. Спускаюсь вниз. Это обыкновенный кустик черной смородины. На кончиках его набухших почек повисли капельки толи дождя, толи росы. И в ярких лучах солнца они светятся как бриллианты. Но солнце делает свое дело, и они тают, испаряясь на глазах. Как повезло – увидеть куст в бриллиантах. Поворачиваюсь, уже собираясь уходить под сень лесочка, и вдруг за спиной раздается невнятный шелест-шопот-потрескивание. Разворачиваюсь и не могу понять, найти источник этого необычного звука. И вдруг я понял – это начинают распускаться почки этого куста смородины. С легким щелчком отлетает покровная чешуйка и вот на конце почки маленьким изумрудом разгорается кончик будущего листка.
Но хватит, остались десятки метров до цели. И вот я вхожу в этот лесок. Полая вода залила его, только крайние деревья не стоят в воде. Прохожу вдоль «берега». В прозрачной, отстоявшейся воде видны мумии прошлогодних грибов, переплетенные побеги ежевики. Деревья сгущаются, хотя их кроны и без листвы, но их ветви начинают создавать полумрак. За спиной пятиметровой кручей нависает дамба. И вот среди отражений веток, деревьев в воде мелькнул клочок голубого неба. А на нем виден призрачно-бледный тоненький серпик новорожденного месяца. Изумленный, я поднял голову, но в этой распахнутой весенней синеве, залитой солнцем, не было и намека на месяц. Опускаю голову и вот он, серпик, наяву. Там, вверху, в буйном весеннем свете, он не виден. А здесь в сумраке и холоде залитого вешней водой лесочка, как в колодце, он робко показал – вот он я, только что родившийся месяц новой весны. Где-то ударила рыба, заплывшая сюда в половодье, отражение заметалось и пошло рябью, а тут еще и весенний ветерок заглянул, пробежал среди голых стволов. И тут я только понял, что замерз. Здесь все еще чувствовалось дыханье зимы. И мне остро захотелось наверх, к солнцу, к людям.
Назад я возвращался той же дорогой, но, уже не вспоминая былое, а строя планы на будущие рыбалки, будущие дела. Я шел по начинающей пробуждаться степи. По бокам дороги начинали пробиваться зеленые стрелки адониса, из голубой, пронизанной теплом и солнцем, выси доносилось пенье жаворонка.
Я шел домой, неся с собой радость и умиротворение, готовый поделиться всем увиденным с домашними. Шел ярким весенним днем, под лучами уже горячего солнца, в тоже время зная, что дорогу мне освещает и новорожденный месяц.

[AlexKM]

Иногда воспоминания о детстве бывают настолько яркими, что и через много лет они не тускнеют, а выстраиваются в этакий рассказ.
Наверное, старею .

Праздник Сома.

Глава 1.

Потийская рыбалка.

Наверное, мало кому так везло, чтобы любимая бабушка жила на самом берегу ласкового и теплого Черного моря. Каких –то 150 метров вокруг стены рыбзавода, на котором проработали с 30-го года всю свою жизнь и дед, и бабушка, и ты барахтаешься в теплых волнах, валяешься на непривычно – черном Потийском песке. До Старого Риони, с застывшими на вечных якорях древними рыбацкими байдами, вообще рукой подать. 50-100 метров и можешь гулять по илистому мелководью, распугивая стайки гамбузии. До основного места рыбалки – мола морского порта и километра не будет – выходишь на пляж и через пересыпанное штормами бывшее устье Риони – рядышком. А там, либо пристраиваешься на бетонных кубах волнолома и рыбалишь в открытом море, либо уходишь вдоль бетонного причала далеко, почти до маяка, и рыбалишь в гладких водах портовой акватории.
Несколько дней на море гремел шторм. На прибрежном мелководье волны далеко от берега ломали свои барашки и сплошной пеной докатывались почти до стен рыбзавода. Конечно, ни купаться, ни ловить рыбу в море в таких условиях было невозможно, а вот в порту – милое дело. Шторм загнал в тихую воду стайки ставридки, смариды, барабули. Шла веселая ловля мелкой рыбешки, но все мало-мальски знающие рыбаки вздыхали, глядя на бушующее море, и ждали, когда шторм стихнет. И тогда, на эту мутную, но богатую кормом и кислородом холодную воду мелководья из глубин ринутся стаи крупной ставриды, скумбрии, камбалы, горбыля, кефали. Глядишь и луфарь, и лаврак, и катран пожалуют. И будет Праздник и поплавочникам, и самодурщикам, и доночникам.
И вот шторм стих. Еще днем по причальной стенке наловлены рачки-креветки, на рыбзаводе взята мороженая хамса для резки. Рыбалить еще рано – горбыль и камбала хорошо начнет брать только в сумерках, но мы с отцом уже идем к молу – надо занять удобный куб, чтобы и добраться до него можно было не рискуя, и чтоб не низок был – волнами не заливался, и не высок – не мелочевку идем ловить – хорошего горбыля поднять нелегко. Поэтому и несем с собой сак, которым ловили креветок, может как подсачек сгодится, только рукоятка длинна – добрых метра 4. Идем вдоль стенки завода, переходим уже подсохший перешеек, отделяющий Старый Риони от моря. На глади старицы кучками сидят чайки. На берегу их побеспокоили рыболовы, идущие на мол, а на море пока не посидишь – волны, хотя уже и без барашков, но достаточно высоки. Ветер уже стихает, тишина. Сюда не долетают звуки торгового порта, да и город далеко. И вдруг эту тишину разрывают крики взлетевших чаек, только одна испуганно крича, хлопает крыльями по воде. Вдруг она исчезает с поверхности воды, только круги остаются на воде. И тут из воды появляется хвост огромной рыбины, плюх по воде и все стихает. На мой вопросительный взгляд отец отвечает: «Сом. Хороший. Под полцентнера будет. А твой дед, Саня, здесь и за центнер лавливал, когда Риони по городу протекал, и белуга почти на 50 пудов попадалась, и осетр за сотню килограмм и сазана двухпудового привозил. Он бригадиром рыбаков был».
Как – то незаметно пробежали часы рыбалки. Горбыль брался, как простая ставридка, по две-три штуки на донку. Особо крупных не было. Но мне, 12-летнему пацану, было за счастье таскать этих упорных 400-600 граммовых, а то и килограммовых, фиолетовых, с желтой полосой по концам плавников, рыбин.
С темнотой по молу пошли пограничники, вежливо, но требовательно выпроваживая рыбаков с мола. Ушли и мы. Черное южное небо с мириадами ярких звезд, огромная, нависшая над горизонтом, луна освещали нам знакомую дорогу. На лунной дорожке, протянувшейся вдоль Старого Риони, были видны круги от плавящейся кефали, всплески каких-то крупных рыб. «Сомы», думал я.
Вот и дом. Ласковая, большая рука бабушки гладит по голове. «Умаялся, рыбачок. Садись, поужинай». Полная сковородка жареной картошки, на тарелке гора жареной в сухарях хрустящей хамсы, большая кружка холодного мацони. С удовольствием ужинаю, но мысли все кружатся вокруг увиденного сома, в мечтах я уже ловлю такую рыбину. «А крупные какие, да много!», - восклицает бабушка, глядя на полный большой таз. Отец тоже довольно щурится, моя руки от слизи и прилипшей чешуи. Из комнаты появляется мать. «Миша, тебе винца налить?»- спрашивает она отца. «Да не откажусь, только заводского – местное крепленное». Открывается бутылочка абхазского легкого белого «Псоу». «Мальцу тоже грамм сто плесни. Пусть лучше к хорошим винам приучается». Не выпить с отцом на равных, пусть легкого, кисловатого, как компот, вина – да кто ж откажется? « А Санька молодец! Лихо рыбачил, на равных. А Сергей где ж?». «Да в кино пошел, с Настюхой, внучкой Миколиным», - отвечает бабушка : «Не рыбак он, не в дедов пошел. Ни Семен, ни дед Илья такой бы вечер после шторма ни за что бы не пропустили». «Так дед Илья ж только на Днепре, да на Конке и рыбачил, моря ж не видел никогда», - замечает отец. «Да рыбак был позаядлей, чем Семен. Вы ж, Курносики, от нужды в рыбаки пошли, а мой отец всегда рыбалку любил», - уже с обидой в голосе говорит баба Луша.
Отяжелевший от еды, от выпитого легкого вина, иду в комнаты спать. Ложусь, а в глазах стоит исчезающая в воде чайка, хвост огромного сома, точит мысль – такого бы поймать.

Глава 2.

Ливень.

Утро следующего дня встретило ярким солнцем, духотой, отсутствием ветра. Такие высокие с раннего утра облака сгущались, темнели и, наконец, начали падать на землю. Грянул ЛИВЕНЬ. Нет, это был не тот привычный степной ливень, с ветром, косыми струями дождя, прохладой. Это были настоящие тропические потоки воды, вертикально падающие со ставшего таким близким неба. От закрывших весь небосвод туч стало темно, лишь яркие зигзаги молний освещали землю. Гром гремел такой, что дрожали стекла. Баба Луша заполошно бегала по дому, веранде, закрывая двери, окна, форточки, истово что-то шепча и крестясь на бегу. Вода стремительно затапливала двор, неслась к Старому Риони, кружась в настоящих потоках и водоворотах, топя захваченных цыплят. Какая-то предприимчивая квочка забралась со своим выводком на порожек, но потоки воды, падающие с крыши, и тут забили насмерть несколько цыплят. Сердобольная бабушка, несмотря на страх молний, открыла дверь на веранду, и вот весь выводок заходил по некрашеным доскам пола, а несмышленыши цыплята начали клевать отшлифованные до блеска шляпки половых гвоздей.
Но как стремительно налетел этот ливень, так и быстро он начал сходить на нет. Незаметно перестали сверкать молнии, греметь гром, все стало просветляться. Тугие струи дождя превратились в пусть крупные, но капли, уже обессилено падающие с неба. Ярко засветило солнце, и во всю ширь небосвода ярко засияла радуга. Душно… Но все равно, не так как до ливня. В воздухе остро пахло озоном, а потянувший морской бриз как-то сразу принес желанную прохладу.
Я спустился во двор. Вода стояла еще высоко, почти по икры, но быстро падала, частично уносясь в Риони, частично впитываясь в чернопесчаную марганцовистую почву, частично стремительно испаряясь под жгучими лучами солнца. Ох, и давало мне это солнце в первые дни! Вроде бы и не бледный северянин, ростовский босоногий загорелый мальчишка с выгоревшими добела русыми волосами, а в первый же день сгорал все годы. Зато потом щеголял в Ростове смугло-коричневым тропическим загаром, который, увы, уже к октябрю куда-то девался.
Бредя по воде, иду к берегу Риони. По кюветам и водостокам в него вливались настоящие реки, несшие на своих водах всякий дворовой мусор, утонувших цыплят, котят и, даже, утят! И вот, где-то метрах в 20-25 от берега, среди старых рыбацких каек-шаланд, начали появляться водоворотики, в которых скрывались трупики животных. И сразу же вспомнился вчерашний день, чайка, утаскиваемая под воду гигантом-сомом. Да тут их не единицы, десятки, сотни!
А вот и родители. Насквозь промокшие, но весело о чем-то разговаривающие, они идут босиком по дороге – видно с утра ходили на рынок, где их и прихватил этот ливень. Вроде бы и не дитё малое, как никак уже 12, через несколько месяцев 13, а радуюсь, что они живы, веселы, идут домой, ливень не принес им беды. Подходим к дому. На порожках, сладко потягиваясь, стоит брат Сергей. Это ж надо, такой ливень проспать! Да и времени уже скоро 11!
Наконец то садимся за поздний завтрак, а может ранний обед. Уха, жареные горбыли, сулгуни, тархуни, цицмат, неизменное сухое вино и мацони. Огромный, килограмма на 4 каравай изумительно вкусного белого хлеба тоже стремительно убывает. Сколько лет прошло, но больше нигде я не ел такого огромного, мягкого, душистого каравая. Вроде все булочные государственные, а эта, со своей пекарней, на соседней улице, спокон века держалась греческой семьей и пекари были все мужчины, и продавцы – тоже мужчины, одной единственной женщине доверялось убирать в торговом зале, а в святая-святых, пекарню, женщин и на порог не пускали.
После завтрако-обеда спрашиваю: «А как сомов ловят?». Отец ухмыльнулся, пожал плечами. Как-то никто и не видел, чтоб в Старом Риони ловили рыбу, так, иногда, возле городского моста ловили поплавочками на морского червя жирную, пузатую кефаль-чулару - ни на что больше не бралась, избалованная обильным кормом. А морского червя копать было тяжело. Нет на Черном море приливов – отливов, обнажающих дно. Только в углу, возле мола, под набросанными штормами всякими палками, морскими травами можно было с великим трудом накопать десяток- другой этих перламутрово-зелено-красных червей. Только ловить-то на них было тяжело. Вроде и отменная барабуля на них клевала в порту, и кефаль-лобан жаловала, только уж больно нежная для морской зубастой мелочи наживка, только в Старом Риони и половишь. Но выручила баба Луша: «А это, внучок, надо к деду Миколе идти. Он по молодости сомами баловался. В бригаде робить не хотел, а поймает, на базар снесет, продаст, да гульванит пару дней. Сказано, незаможник, голытва».

Глава 3.

Дед Микола.

Дед Микола. Сколько помню, никогда тебя не видел трезвого. Сидит возле дома на скамеечке, подпирая спиной вытертый до глянца каменный фундамент дома. Рядом бутылочка то крепленного «Колхети», то соломенно-золотистой чачи, то мутноватого самогона, а то и «казенки», немудреная закуска – пара крутых яиц, кусочек засохшего сулгуни, пучок зелени. Сидит и смотрит на проходящих на рыбзавод и обратно людей, проезжающие машины, уток, копошащихся на мелководье Старого Риони. Временами тянет себе под нос какую-то украинскую песню.
«Здравствуйте, дед Микола!», обращаюсь к нему. Он внимательно смотрит на меня, голоногого мальчишку, посмевшего потревожить его покой, ворваться в какие-то его мысли. Но вот взгляд его выцветших почти белых глаз оживает. «Ты чей же будешь, хлопчик?» «Курносиков, бабы Луши внук». «А, белячок, значит…». От этих слов я аж задохнулся. «Никогда Курносики в белых не были», - чуть не плача отвечаю я. «Не были… И дед, и прадед, да и все предки не знаю с какого колена царскими офицерами-гвардейцами были, а белыми не были?!»- гневно сверкнул глазами дед Микола. И тут же, как- то сникнув, произнес: «А, может, и зря не были… Может всего б этого не было?» - задал мне он загадку. Дед Микола был тоже с Украины, с Князь-Григорьевки. До революции работал на нашем конном заводе, потом батрачил, то у моих предков, то на бабы Лушиного отца. Только если наша семья уехала в Грузию в 30-м году, то дед Микола - в 32-м, от голодомора. А вся его большая семья так и осталась на Украине, только не живая. Все померли. «Ну ладно, хлопчик, что надо то?»- уже заинтересованно спрашивает дед. «Дед Микола, а как сома поймать?» - спрашиваю. Блаженная улыбка растекается по лицу деда, видно, натекли приятные воспоминания о стародавних годах, рыбалках, когда не ватагой набрасываются на попавшую в сети рыбу, а один на один сражался с речными гигантами и видать частенько выходил победителем. Да и его знания-умение наконец – то понадобились! Дед распрямляет плечи, спину и уже не кажется таким маленьким и ссохшимся. « Ты. малец, пока сбегай домой, у отца пару сигарет возьми, какие он там курит. Джебл, БТ? А я пока повспоминаю, как сомов рыбалят-то». Рука деда потянулась к рюмашке, бутылочке.
Запыхавшись, возвращаюсь к нему. В зажатом кулаке несколько сигарет с фильтром. Дед Микола с удовольствием втягивает аромат пахучих болгарских сигарет, с наслаждением закуривает. «Значит, так, внучек. (Это ж надо, какой прогресс – то – белячок, а то – внучек). Возьми шнур покрепче, сажень 20-25, это по вашему, нонешнему, метров под 50 будет. Грузило привяжи с полфунта, эт грамм 200 будет. Крюк побольше, да поострее, да покрепче. Раньше такие в порту, в кузне ковали. Сейчас и не знаю, где возьмешь. Курчонка споймай, да на костре опали. На крюк насади, да подальше в Рион плавом заведи. А конец шнура, слышь, к цепи привяжи, на которых каюки-шаланды стоят. А утром иди, проверяй. За ночь то сом на цепи замается, так за шнур хватай и беги-тащи на берег, да не останавливайся, не давай опамянуться-то. А то остановишься, он как опамянется – враз с ног собьёт, да гляди, в Рион-то и утянет. А так, повезет, и на три-четыре пуда вытащишь». Не знаю, смеялся ли дед Микола над моей мечтой, либо вспоминал свою молодость. «Дед, а дед. А если ни шнура, ни такого крюка нет, то как?» Дед довольно ухмыльнулся, видя мою растерянность, со смаком выпил еще рюмашку и говорит. «Да ты тогда возьми лесу покрепче, пару крючков побольше. Лягру поймай, да за задние ноги на два крючка и насади. А грузило скользящее сделай. Зайди по грудь. Грузило спусти так, чтоб лягра поверху плавать могла. Привязывай леску к цепи да иди спать, а по утру мелочевка-лягушатник точно будет сидеть. Ну ладно, беги домой. Чем-то ты на прадеда похож. Боевой моряк был, в минной дивизии служил во Владивостоке в японскую-то. Ну, ладно, беги, беги». И дед Микола опять как-то сжался, ссохся, погрузился в свои воспоминания.

Глава 4.

Сомята.

Прибегаю от деда Миколы домой, лезу в сундучок со снастями. Вот они, намотанные на мотовильца донки-закидушки. Вот на «голубого» - самца смариды, в июне заходящего в Потийский порт, и вместе со своими невзрачными и маленькими рыжеватыми самочками продолжающего здесь свой род. Небольшие 4-5 номера крючки (для мидии, кусочков рыбьего мяса, кусочков креветок), поводочки 0,2. На них же ловят и барабулю, и «шпарицу»- морского карася. Вот горбылевые – крючки 7-8,5, а то и 10 (как раз для резки и целых креветок), да и поводки 0,4. По ранней весне на них ловят «мизгида» - черноморского мерланга, а по поздней осени кефаль-лобана. А вот и солидные – на камбалу, лаврака, катрана. Крючки 14, а то и 16 номера, поводки 0,6, а сама леска никак не менее 0,8. От старости леска пожелтела, помутнела, местами потерлась. Иду к отцу. «Пап, а можно я с этих закидух донок на сома наделаю?». Отец внимательно смотрит на меня, пробует на разрыв старую леску. «Ну что ж, бери. Только смотри, без сома не возращайся», - от улыбки лучистые стрелочки морщин бегут от углов глаз. Про себя считаю. Донок - 3, крючков – 9. Можно пять закидух наделать. А как же грузила. Свинцовые ложки не годятся. Лезу опять в сундучок и на свое счастье на дне нахожу целый рулон листового свинца от кабеля. Вот и будущие грузила. Во дворе нахожу поломанную штакетину – вот и мотовильца еще будут, а в дырки от гвоздей леску протяну. С увлечением пилю, режу, меряю, вяжу крючки, наматываю грузила. «Сань, на море пойдем, искупнемся?» Отрицательно машу головой – не до этого. Донки на Сома делаю! К вечерним сумеркам донки готовы. Под надзором отца, в первый раз же, иду на Старый Риони. Набираю лягушек, не маленьких, но и не больших, телом с куриное яйцо. Постепенно наживляю и заношу в воду закидушки. Мотовильца привязываю к свисающим где со столбов, где с каюков-шаланд цепям. С берега доносится: «Саня, поосторожней, смотри на якорь не напорись!» А вот они и якоря-кошки. Ржавые, но все еще острые лапы-крюки, торчат навстречу. Вот и все пять закидушек расставлены. Идем ужинать и спать. Завтра с рассветом вставать.
Всю ночь полуспал, полудремал. Все казалось, что вот, сейчас, подойдет к берегу Сом, не напрягаясь, одним глотком заглотит лягушку, и начнет ходить – буянить на короткой леске и перетрет её о ржавую цепь. От этих мыслей вскакиваю в еще только начинающихся утренних сумерках, намного ранее будильника, бужу отца – пошли донки проверять. Отец не возражает, понимает мое нетерпение. На улице от сырого холода начинает знобить, а может от волнения. Отец накидывает мне на плечи свой пиджак. Сразу становится тепло, а может, я просто успокаиваюсь. Вот и лодки. Захожу в теплую, как парное молоко, воду. Одна закидушка нетронута, вторая, третья… Настроение сразу падает. Но вот на четвертой закидушке леска поднатянута. Отвязываю мотовильце от цепи, выбираю слабину, и, почувствовав движение уставшей рыбы, начинаю побыстрее, как позволяет глубина, выходить на берег. Но вот воды по икры, по щиколотки и я, помятуя наставление деда Миколы, уже бегу на берег. Но ожидаемого сильного сопротивления нет, и я спокойно вытаскиваю на берег уже уставшего килограммового, ну, много полуторакилограммового, соменка. Пятая закидушка приносит еще одного сомика-близнеца. Его я уже почти без волнений вывожу на берег. Донки собраны, рыба положена в сумку, мы с отцом идем домой. Обмываю ноги от ила и заваливаюсь спать, теперь уже спокойно и безмятежно. А когда я проснулся, по кухне-веранде разносился сладковатый запах жаренной сомятины.
Ловля этих сомят стала делом будничным. Вечером расставляешь закидушки, а рано утром их снимаешь. От одного до трех сомят от килограмма до двух весом гарантировалось. Не интересно, как в магазин сходить, и никакого почти сопротивления. В порту на удочку и то интересней и непредсказуемей. То ловишь- ловишь ставридку, шпаричек, смаридок, барабулю, а тут и горбылек проскочит – помаешься с ним на тонкой леске, а то и морской ёрш-скорпена возьмет, а то и дракончик растопырит свои ядовитые черные шипы-плавники.

Глава 5.

Наша улица.

Рассказывать о Поти, и не рассказать о нашей маленькой, всего то в три квартала, улице, носившей гордое имя В.И. Ленина, было бы нечестно. Как вы понимаете, наша улица начиналась от рыбзавода и через три квартала, возле старого городского моста через Риони, упиралась в, кажется, главную городскую улицу имени И. В. Сталина. Не знаю, была ли эта улица действительно главной, но по ней ходил даже рейсовый автобус.
На углу стояла булочная с пекарней, в которой работали греки. Это была большая дружная семья. Дома этих братьев-греков занимали почти весь квартал. Все мужчины работали, кто в магазине, кто в пекарне. А вот женщины, кажется, нигде не работали, так как их можно было увидеть в любое время во дворах домов, хлопочущих по хозяйству, ухаживающих за многочисленными черноволосыми детьми. Только одну, уже пожилую женщину, можно было увидеть то убирающей торговый зал магазина, то моющей витрины магазина, а то и моющей брусчатку тротуара. Удивительно, почти по всему городу были проложены выщербленные асфальтированные тротуары, а здесь был ровный глянец брусчатки, припорошенный вездесущим потийским черным песком. И когда бы ты не проходил, на порожках булочной стоял в припорошенном мукой фартуке, скрестив на груди руки, старший брат и, наверное, толи директор, толи хозяин булочной дядя Андреа. Здоровенный, толстый, черный, из-за этой черноты казавшийся вечно небритым, с большим толстым свисающим носом, он стоял, попыхивая неизменной греческой, явно контрабандной, сигаретой, распространяя вокруг себя ужасно аппетитную смесь запахов дорогого табака, ванили, марципанов. А какой хлеб продавался в этой булочной… Огромные четырехкилограммовые караваи белого хлеба, нежнейшие, но всегда с хрустящей корочкой, нарезанные вдоль батоны, которые теперь почему-то называются турецкими. А ромовые бабы, одурманивающе пахнущие ванилью, изюмом и еще каким-то незнакомо винным ароматом. А булочки с марципаном, какие-то еще слоеные хрустящие пирожочки с грецким орехом и карамелью, армянские сладкие слоеные пироги-ката с начинкой из пережаренной муки с сахаром. А лаваши – то прозрачно-тонкие армянские, то хрустящемягкие грузинские. И все это было даже в те годы, когда у нас в Ростове выстраивались сотенные очереди за простым серым, с добавлением ячменя, хлебом, а так называемые «французские» белые (хотя сероватые) сайки по 6 копеек продавались по одной штуке в руки. И нам приходилось, даже в зимние морозы, матери, брату, мне выстаивать эту очередь, чтобы принести домой буханку серого, засыхающего и крошащегося уже на следующее утро, хлеба и три, воистину драгоценные, сайки-франзоли.
Дальше, то есть ближе к нам, шел дом дяди Илии, постоянно ходившего в какой-то белой вязаной шапочке, расписанной зеленой шелковой вязью. Как мне объяснил отец, дядя Илия был аджарцем, то есть грузином – мусульманином. А зеленая вязь на шапочке – высказывания из Корана, священной книги мусульман. Дядя Илия никогда не ел свинины, осетрины, сомятины, камбалы и не пил вина. Но зато каким вкусным вареньем из грецких орехов, инжира, мандаринов угощала меня тетя Мариам – его жена. Дядя Илия раньше работал в аптеке и пользовался неизменным уважением соседей. Навсегда запомнилась его размеренная походка, белая, почти до колен гимнастерка, подпоясанная тонким кожаным ремешком с серебряными бляхами, заложенные за спину руки, постоянно перебирающие чётки, и семенящая за ним тетя Мариам в неизменном платке. Правда, иногда, дядя Илия выпивал изрядное количество чачи, оправдываясь тем, что о ней в Коране нет ни слова, собирал со всей улицы соседей грузин и над тишиной окраины Поти разносилось песенное грузинское многоголосье.
В начале второго квартала жил армянин дедушка Маргос. Дед Маргос был сапожником. Какие чудеса он творил с поношенной потертой обувью! Латки, накладываемые им на дырки, были абсолютно незаметны и казались простым художественным дополнением к обуви. Сыновья, Луарсаб и Луспарон, были полной противоположностью тщедушному отцу, этакими красавцами-гигантами, и работали грузчиками в порту. Внуки, близнецы Манук и Арсен, сыновья Луарсаба, были моими одногодками и постоянными участниками походов на море, на рыбалку, других мальчишеских игр. Дочка же Луспарона, красавица Джульетта, была причиной моих тайных воздыханий. Темноволосая, белокожая, голубоглазая стройная девчушка будила во мне какие-то непонятные чувства. Все время хотелось дернуть ее за шикарные косы, толкнуть, ущипнуть. Иногда она присоединялась к нашим походам на пляж и было удивительно видеть ее купающейся в ночной рубашке. И как тревожил меня ее вид, выходящей из воды, в облепившей ее стройное, как тростинка, тело в ставшей такой прозрачной рубашке. Женская половина семьи: бабушка Мадо, тетя Маро и тетя Соня были характернейшими образцами армянских жен. Хлопотливые, хозяйственные, хлебосольные они, казалось бы, во всем слушались своих мужей, но в то же время и вертели ими, как хотели. Ни одно важное дело, начинание не решалось с их пусть молчаливого, но одобрения. А как они готовили! При этом в пищу использовались такие непривычные, и, казалось бы, несъедобные, невкусные компоненты. Лебеда, растущая у заборов, была основным компонентом изумительно вкусных печеных пирожков с лебедой, рисом и яйцами. Портулак, расстеливший свои толстые стебли по пустырям, в маринованном виде заменял своими хрусткими стеблями огурцы и помидоры, а отваренный и затем обжаренный с сухарями, был вкуснее любой цветной капусты. Очень вкусны были отварные орешки-клубеньки дикорастущей колючки-чуфы. Плов из мидий и редких тогда еще рапанов разнообразил стол. И Манук, и Арсен, хотя временами и сопровождали меня на рыбалку в порт, но особой усидчивостью и удачливостью в этом занятии не обладали. А вот вкуснейшие и нежнейшие рыбные котлеты в доме не переводились. Привычную рыбзаводскую хамсу я бы учуял за версту, да и никто в их семье никогда на рыбзаводе и не работал – пойти и взять в складе холодильнике пару килограмм, а то и половину рассыпавшегося брикета замороженной хамсы не могли. Какое же было мое изумление, когда я увидел их «рыбалку». С марлевыми сачками ребята ходили по мелководью Риони, вдоль водосточных канав и отлавливали гамбузию – ближайшую родственницу гуппи и меченосцев, в изобилии обитавших в этих водах. Часовая прогулка приносила почти полную трехлитровую банку рыбешек величиной от спички до мизинца.
За дедушкой Маргосом, точнее, ближе к нам, стоял небольшой дом дедушки Звиади. Домик был небольшой, но стоял на очень высоких каменных столбах-фундаменте, и из-за этого напоминал избушку на курьих ножках. Дедушка Звиади был настоящим местным жителем, мингрелом. До поездок в Поти, я и не знал о наличии такого народа. Дедушка Звиади был НАСТОЯЩИМ мингрелом. То есть говорил на этом бесписьменном языке, и разговаривая как и на русском, так и на грузинском и армянском языках при этом делал уйму равнозначных ошибок. Мингрельского языка из окружающих никто не знал, и поэтому дедушка Звиади предпочитал бывать не дома, а у родственников, в мингрельском селе, расположенном между Поти и Миха Цхакая. Самым интересным был вид транспорта используемый дедушкой – это была арба-двуколка, запряженная настоящим ослом Никитой (как теперь я понимаю, настоящий намек на некого руководителя нашего государства). Многим счастливцам удавалось прокатиться на этой арбе, погладить Никиту. А еще дедушка Звиади привозил чуть ли не круглый год молодую кукурузу, картошку, местное крепленое вино, а к концу лета водянистый не сладкий виноград и каменной твердости груши. Почти все это раздавалось - раздаривалось по соседям. Кстати, кто из читателей ел мамалыгу? Многие считают это молдавско-румынской едой, даже кличка прилипла – «мамалыжники». Но какую мамалыгу готовила бабушка Нино! – даже без соуса сациви мы, ребятня, уплетали ее с удовольствием. А еще молодая белая кукуруза… Стоило бабушка Нино увидеть нас, пацанов, бесцельно болтающихся возле Риони, или идущих на пляж, либо на мол, как тут же следовало приглашение зайти - «БичО, мОди акА!» И тут же тебе в руки давался горячий еще початок, щедро посыпался солью, поливался постным маслом, шептались какие то ласковые слова на грузинском языке (бабушка Нино была грузинкой), тебя осеняли крестом и желали здоровья.
Ближний к нашему кварталу был дом Теймураза Логидзе. Рассказывать о дяде Теймуразе можно бесконечно долго. Конечно, в глазах пацанов он был личностью значительной. Еще бы, единственный человек, живущий на нашей улице, имеющий машину. А это был 1968, ну, может быть 1969 год. А машина была – старый горбатый «Запорожец» ярко белого цвета. Но как гордо дядя Теймураз выезжал на нем. Владельцы современных «Хаммеров», «Инфинити», «Мерседесов» и понятия не имеют – как НАДО восседать в машине. И вообще, нужно видеть этот ритуал. Сначала дядя Теймураз, в белых босоножках, белых брюках, светлокремовой рубашке с сияющим золотом лычек на погонах, при галстуке, в высокой, с ослепительно белым чехлом, фуражке с «крабом» и золотом листьев на козырьке, появлялся через калитку на улице. Обозрев с высоты своего двухметрового роста окрестности, и, вытерев ослепительно белым платком лысину под фуражкой, он повелительно говорил своей жене открыть гараж и ворота. Пока тетя Тамара выполняла его приказания, он опять оглядывался, поводя своим орлиным носом, проводил двумя пальцами по своим усикам – «соплям», как мы их называли, и медленно шествовал во двор. Никто никогда из пацанов не видел, как он залазил в свой горбатый «Запорожец», но как машина лихо выскакивала из гаража, под мелодию какого-то сигнала, видели все. На выезде на улицу машина резко тормозила, поднимая тучи песка (если дождя давно не было), медленно разворачивалась в город и опять, под мелодию сигнала, резво разгонялась до перекрестка в порт, где опять раздавался писк тормозов. Начало движения опять знаменовалось музыкой гудка. Конечно, по внешнему виду дяди Теймураза можно было подумать, что он бравый капитан какого-нибудь лайнера. Фактически же дядя Теймураз был толи билетным кассиром, толи контролером в порту. Но как он элегантно встречал дамочек, спускавшихся с трапа «Колхиды», ходившей из Одессы в Батуми, или каких-нибудь «Ай-Петри» или «Аюдага», ходивших по более близким линиям, или хотя бы «Кометы» курсировавшей по маршруту Сухуми-Батуми. Начальник порта!, да и только. Нужно сказать, что встречал он дамочек видно не безрезультатно, так как домой зачастую возвращался поздно вечером, и со двора долго разносились гневные возгласы тети Тамары. Но на следующее утро весь сияющий, как и сияющий «Запорожец», он появлялся на улице – такова уж доля грузинских женщин – мойка машины, как и стирка, глажка, приготовление пищи и многое-многое другое было уделом тети Тамары. К своему стыду я не запомнил фамилий почти всех жителей нашей улицы, но фамилию Логидзе, запомнил. Надо же было мне в свое время зайти в магазинчик и заказать газировки с двойным сиропом «шартрез». На мою беду рядом оказался дядя Теймураз. Какую лекцию о «водах Логидзе» мне пришлось тогда выслушать. Якобы этот Логидзе придумал все на свете искусственные сиропы, и чуть ли не сироп Кока-колы, но продал его американцам, и вообще, оказывается, грузины являлись якобы авторами всех чудесных изобретений, и так, по доброте душевной отдавали их представителям других наций. Правда, с одной стороны все эти рассказы сопровождались заказом для меня разнообразных газировок с двойным сиропом, при этом его внимательный взгляд постоянно ожидал от меня бури восхищения, как вкусом воды, так и гением грузин. На пятом или шестом стакане, когда углекислый газ начинал уже выходить из ушей, мне пришлось извиниться и с позором убежать, правда, недалеко – до ближайшего общего двора с туалетом. Насколько ярок был дядя Теймураз, настолько скромна и незаметна была тетя Тамара, но ее божественное лобио до сих пор является для меня эталоном.
Ну, вот и наш квартал с двумя деревянными двухэтажными домами, с их огромными верандами-коридорами на которые выходили двери квартир. Честно говоря, кроме деда Миколы, никто так в памяти и не запечатлился. В этих домах жили бывшие и настоящие работники рыбзавода – в основном русские и украинцы. Моих одногодок не было. Помню сопливую ребятню, гоняющую кораблики в извечных потийских лужах, нагловатых девчонок-пацанок в линялых платьицах, с выгоревшими волосами и облупившимися носами, извечные вечерние сборища мужиков, играющих в «козла» под бутылочку «Колхети», женщин, хлопочущих по дому в выцветших халатиках. Да, в общем-то, и у родителей особых контактов с ними не было, разве что отец поговорит с мужиками о рыбалке, футболе, да мать с женщинами о ценах на рынках и в магазинах. Они были простые работяги, в кино, а тем более в театр почти и не ходили, а мы же были для них «отпускники из почти столицы».
Да, совсем забыл о такой неординарной личности, жившей в соседнем доме, как Самуил Моисеевич. Вы когда-нибудь слышали о еврее-кузнеце? Так это Самуил Моисеевич. В 1941 году он был эвакуирован из Севастополя вместе с Морским заводом, где работал корабелом-клепальщиком. Вместе с моим отцом отличился на ремонте адмиральского катера с линкора «Севастополь», пострадавшего во время бомбежки, и был награжден медалью «За оборону Кавказа». Но самое удивительное было видеть в его огромных руках скрипку. В редкие вечерние часы, когда все вокруг стихало, и даже мужики-доминошники переставали хлопать своими костяшками по столу, дядя Самуил выходил иногда на порожек дома, брал в руки скрипку и над уснувшей окраиной неслись плачущие еврейские национальные мотивы. Что это было? Грусть по ушедшим годам, по потерянным в оккупацию близким? Говорят о «загадочности русской души»… Да нет, наверно, загадочна душа любого народа, любого человека.

Глава 6.

Трофей.

Как ни хорошо было в Поти, но отпуск у родителей заканчивался, а значит, заканчивалось и мое пребывание в этом южном городе. Заканчивались бесконечные рыбалки, загорание на пляже, купание в этих ласковых водах, прогулки в порт. Поездка на Палеостоми (большое озеро-лиман в окрестностях Поти), рыбалка на Палеостоми, в Капарче – протоке, соединяющей озеро и море, со сражениями с 2-3 килограммовыми сазанами и кефалью-лобаном.
Отец решил преподнести нам очередной сюрприз. И если в Поти мы попали из Туапсе на теплоходе «Колхида», то из Поти мы должны были улетать в Сухуми на флотском Ил-14, а оттуда в Ростов тоже на самолёте, уже гражданском Ту-134.
И вот предпоследнее утро. Немного проспал – солнце уже светило во всю, но надо идти, в последний раз проверять и снимать сомовьи поставушки. Знакомая до мельчайших подробностей короткая дорога. Одна донка, другая, третья, четвертая. Уже в сумке на берегу ворочается 2-х килограммовый соменок. Подхожу к последней. Но что это. Якорная цепь, всегда безвольно свисающая с носа шаланды, даже если на крючке сидит соменок, уходит в воду под некоторым углом. Мотовильце, обычно свисающее с цепи, несколько раз перекручено вокруг цепи, узел, спасибо отец научил вязать шкотовый, затянут и потерт о цепь. Все это обещает что-то новое, необычное. Развязываю узел, несколько раз обматываю леску вокруг кисти, (вот уж несусветная глупость, но спишем на неопытность) и потихоньку отхожу к берегу под углом от шаланды. Леска потихоньку натягивается и… Рывок рыбины был для меня полной неожиданностью. Леска до боли врезается в руку, оставляя багровый рубец. Делаю несколько шагов в глубину и тут же останавливаюсь, понимая, что поддаваться рыбине никак нельзя. Разворачиваюсь лицом к берегу и… кто кого. С усилием тащу упирающуюся рыбину, временами пошатываясь от рывков. Леска нестерпимо режет плечо. И вот я на твердом берегу, разворачиваюсь и вижу какое-то белое пятно, а за ним непривычно огромный силуэт рыбины. К себе, не дать опомниться, рвануть назад, утянуть в эту мелкую, теплую, нежную, но уже такую тревожную воду. И вот сом на берегу. Из широкой пасти торчит вывороченный желудок-култык с впившимися в его стенки толстыми, миллиметра по 2 российскими крючками 16 номера. Были бы они потоньше – погнулись или прорвали желудок. Да и повезло мне. Не знаю, сколько времени просидел этот сом на привязи. Спас и вывороченный желудок. Иначе перетер бы своей щеткой мелких, но острых, зубов сом эту пусть толстую, но старую леску, и ушел. А так вот он, ворочается возле ног. С трудом оттаскиваю его подальше, в куст чуфы и здесь уже пытаюсь вытащить из сомовьего желудка крючки. Ничего не получается, но вот леска, уже сильно потертая о сомовьи зубы, не выдерживает и рвется. Сматываю последнюю донку и ищу – как, в чем, на чем донести эту рыбину до дома. Уже почти у дороги нахожу кусок крепкой капроновой веревки. Бегом к сому, и вовремя. Эта рыбина, извиваясь, преодолела половину расстояния, отделявшего куст чуфы и воду. Протягиваю веревку через рот и жабры сома. С трудом взваливаю рыбину через плечо. Точнее, веревку. Голова сома – вот она, возле плеча, а хвост бьет по икрам, дотягивается до земли. Можно идти домой. Но если идти прямо домой – никто не увидит эту рыбину, мой триумф, ну, может дед Микола. А как хочется покрасоваться!
Выбираю самую возможно дальнюю дорогу. Вдоль берега дохожу почти до моста через Старый Риони, к роще эвкалиптов, с весело шумящей листвой и лохмами свисающей до земли коры. Здесь я выбираюсь на нашу улицу. И вот я возле булочной. На пороге, как всегда дядя Андреа. «Калимэра, калиспэра, дядя Андреа!» - выдаю я весь известный мне запас греческих слов, как оказалось – «доброе утро, добрый вечер». « А, Саня, ты смотри, какого красавца поймал. То-то бабе Луше радость будет. Передавай ей от меня поклон». Я цвету от гордости. «Приходите на жареного сома, дядя Андреа», - вырывается у меня. Иду дальше, не чувствуя врезавшейся в плечо веревки, оттягивающей руку сумки. « Гамарджоба, батоно Илия!» «О, Сандро, с уловом тебя!» «Приходите на сома, батоно Илия». А вот и дом дедушки Маргоса, во дворе тетя Соня, Манук, Арсен и, о радость, Джульетта. Ну, как тут не покрасоваться уловом. Не замечая вымазавшей меня уже с ног до головы сомовьей слизи, с гордостью приглашаю всех на жареного сома: «Барэв дзес, тетя Соня! Приходите к нам на сома!». А вот и дом дедушки Звиади. Его не видно, но во дворе хлопочет бабушка Нино. «Гамарджоба, калбатоно Нино! Приходите к нам на сома». «А, Сандро! Бичо, посмотри какой ты грязный, а ну, скорее домой мыться. Скажи бабе Луше – приду, непременно приду».
И вот сталкиваюсь с блестящим Теймуразом Логидзе. Как было интересно видеть изменение выражения его лица, когда из-за плеча какого-то грязного, облепленного песком и рыбьей слизью мальчишки, он увидел сома. Презрение сменялось интересом, затем изумлением, а затем даже грустью. Еще бы, этот мальчишка-бичо посрамил его исключительность своим сомом. Теперь нескоро смолкнут воспоминания об этом 12 летнем ростовском пареньке. А сом уж точно со временем вырастет до роста, а затем и более, этого пацана. У ворот вижу тетю Тамару, и приглашаю ее. А вот и наш квартал, соседний дом, дед Микола. «Дед Микола, здравствуйте! А сома я все-таки поймал!». Дед Микола, внимательно осмотрел меня, сома, и заключил: «Да, это уже СОМ». Для меня эти слова были выше всякой похвалы. Осталось дойти до дома каких то метров двадцать. Но весть о поимке СОМА облетела наши дома за считанные секунды, и все кто был не на работе высыпали смотреть на улов. Гордость распирала меня, я сыпал приглашениями «на сома» пока баба Луша не затащила меня в дом. «Внучек, что ты наделал! Ведь теперь вся улица придет! А, ну ладно… Хоть раз в кои веки погуляем. Есть – то хочешь?» «Нет, бабуля! Ты у меня самая лучшая!» «Ну тогда бери мочалку, жидкое мыло и марш на море мыться – ты сам как сом, весь в грязи и слизи».
Хватаю «банные» принадлежности и бегу на пляж. Какое там «жидкое мыло»! Еле песком оттираю засохшую слизь, плещусь в ласковом море. Накупавшись в теплом море ложусь на песок подсохнуть и … засыпаю.

Глава 7.

Праздник Сома.

Сколько бы я еще проспал на горячем черном потийском песке, под уже палящими лучами солнца – не знаю. Видно сказалось все то напряжение и та великая радость, выпавшая на мою долю. Но кто-то из пацанят, только выскочив из моря, пробежал мимо меня, несколько капель воды упали на перегретую спину, и я проснулся и вскочил, словно на меня вылили целый ушат ледяной воды. Солнце стояло уже довольно высоко. Сколько времени я пробыл на пляже – час, два, больше? Быстро собрался и побежал домой.
Во дворе меня встретила суета. На порожках под лучами солнца стояла ванночка с целым брикетом замороженной хамсы, густо посыпанным крупной рыбзаводской соли. Рыба при этом одновременно и размораживалась и просаливалась. Оттаявшую хамсу какая-то незнакомая тетка набирала в тазик. На веранде были задействованы все кухонные приборы. Горела и единственная в доме газовая плита, размеренно фыркала керосинка, с турбинным ревом горел примус. На всех этих очагах что-то готовилось: жарились, нарезанные небольшими брусками и окунутые в жидкое тесто, куски сомятины, золотилась поджаренным кляром хамса, в большой кастрюле булькал рыбный бульон. И вокруг всего этого суетились почти незнакомые мне женщины, хотя нет, среди женщин мелькала тетя Соня. Бабушка Луша же сидела за столиком и толкла в большой ступке грецкие орехи.
Вот проем двери кто-то загородил и на веранду вошел абсолютно незнакомый мне пожилой мужчина. В пиджаке, не смотря на жару, и в, заправленных в сияющие хромовые сапоги, галифе. Голову его украшала старомодная полувоенная фуражка. Бабушка Луша расплылась в улыбке: «А, Петро, заходи. Ну, ты вечерком после работы забежишь? Посидим, песни заспиваем.» «Непременно зайду, Ильинична. На твою, «таврическую», да не зайти». «Ой, Петро, да какая ж она «таврическая» - ни чабреца, ни донника, ни полынка». «А, все равно - нашенская,»- отвечает Петро. «Ну, где тут герой. Ты глянь, от горшка два вершка, а такого сома приволок. И ведь по нашенски поступил. На такую удачу, глянь, сколько соседей наприглашал. А что, приезжай к бабке в ноябре – вместе на хамсу будем в море ходить, на кефаль. Да, Ильинична, может тебе еще кефальки принесть. Сейчас пойду, скажу Дуське-кладовщице. Эх, гулять, так гулять». И лихо для его возраста крутнувшись на каблуках, покачиваясь со стороны в сторону, сбежал с порожков.
На мой вопросительный взгляд бабушка тихо сказала: «Деда Семена друг, вместе на шаландах ходили, а теперь начальник всей рыбзаводской флотилии. Деда Семена уж 15 годков нет, а не забывает, заходит, помогает. Тоже из наших мест, с Херсонщины».
Не, ну мне здесь делать нечего, на кухне. Отец еще поутру поехал в аэропорт, потом на базу торпедных катеров, уже по работе. Мать тоже за ним увязалась. А я здесь такую «кашу» заварил…
Как что-то толкнуло меня, и я решил пойти к Мануку и Арсену. Забрал сумку с сомовьими закидушками, и пошел. Друзья с каким то почтением встретили меня, Еще бы – прославился на весь «рыбзавод», так в городе называли наш край. Я же просто протянул ребятам сумку с закидушками: «Это вам – нечего гамбузьку ловить. Серьезная рыба под боком есть». Не веря свалившемуся на них «богатству», мальчишки сразу схватили сумку и на пару пошли в тень беседки. Тут произошло вообще что-то неожиданное. Джульетта, до этого нерешительно стоявшая за спиной двоюродных братьев, вдруг подошла, и чмокнула меня в щеку, сказав «спасибо». Я ничего не успел ответить, а она резко крутнулась, при этом ее беленькое с голубыми цветочками платьице поднялось «солнцем», обнажив ее стройные ноги, и побежала к дому. Поднявшись на веранду, она остановилась, помахала мне рукой и скрылась в дверях. Больше я ее не видел никогда. Может именно эта мимолетная встреча и знакомство с этой прекрасной девчонкой повлияли на мой выбор супруги. Может именно поэтому, когда я, почти через 10 лет, в Ростове увидел стройную светлокожую темноволосую голубоглазую армяночку, так неспокойно забилось мое сердце.
Я пошел к ребятам. Показал, как перевязываются крючки на потертой леске, рассказал, как насаживать лягушек, как заносить грузило, как привязывается к якорной цепи мотовильце. Рассказал о тех стаях сомов, которые подходят к водосливу после ливня, о виденном гиганте. Манук и Арсен слушали меня, открыв рты, и я понимал, что теперь мои друзья не будут ходить и ловить сачками гамбузию, а настойчиво и усидчиво ждать свою Рыбу.
До вечера было еще далеко, и мы пошли прощаться с морем. Прошли по молу до самого маяка. Здесь я рассказывал о стайках ставридок, плавающих в толще воды и барабульках, бороздящих дно бухты. О послештормовой вечерней ловле горбыля. Рассказал, как ловить креветок, на каких кубах мола и где можно набрать самых крупных мидий (хотя о них они знали не хуже меня), в начале мола показал, где живут и как добывают морских червей. Теперь я понимаю, что тогда я интуитивно прощался с Поти навсегда и поэтому старался отдать все свои знания и секреты моим товарищам – компаньонам по детским играм.
Мы пошли домой. С улицы я заметил стягивающихся к нашему двору людей, да и сам был явно замечен, так как какая-то пацанка побежала в нашу сторону, что-то крича и призывно маша руками. Я попрощался с друзьями.
Во дворе был накрыт стол, точнее множество сдвинутых разномастных столов, расставленных самой разнообразной снедью и напитками. Сразу стало ясно, что накрыть такой стол было не под силу одной бабе Луше. Каждый из соседей принес то, что мог, что у него было самым лучшим, самым вкусным. И среди тарелок и мисок с жареной рыбой и сациви я узнал тарелки с баклажанами, портулаком, пирожками тети Сони, говяжьей бастурмой дяди Илии, мамалыгой и початками кукурузы бабушки Нино, лобио тети Тамары, теснились тарелки с солеными помидорами и огурцами и, даже, квашеной капустой, отварной картошкой. На больших подносах щедрой рукой были нарезаны ковриги дяди Андреа. И даже дед Микола принес несколько пластов искусно приготовленного балыка и из сома, и из камбалы, и из кефали. На столе переливались бутылки с коричневатым «таврическим» бабы Луши, мутноватым самодельным «белым» вином, розовели и желтели графины с местным колхидским. Стояли несколько бутылок «казенки» принесенные дядей Петром и серебристыми головками блестели бутылки с игристым «Атенури», принесенные дядей Теймуразом.
Необычно, и особо волнительно было то, что во главе стола, рядом с собой, баба Луша посадила не моего отца, а меня, голоногого пацана. Просты и мудры были ее слова.
«Больше двух недель пробыл здесь мой сын. Я радовалась, глядя на него. Радовалась, что из моего Мишеньки вырос уважаемый человек, что у него такая прекрасная семья, красивые и умные сыновья. Но я не могла придумать, как поделиться этой радостью со всеми с вами, моими добрыми друзьями и соседями. За меня это сделал мой внучек – Сашенька. Глядя на него, я все время вспоминала и своего отца, и мужа, вспоминала их увлеченность. И тут, в Сашеньке, я увидела и их широкое сердце, их привычку делиться своей радостью с окружающими. И поэтому я посадила Сашу, рядом с собой, во главе стола. И пусть он произнесет и первый тост».
Тут же мне был налит полный бокал игристого. Я стоял, и не знал, что говорить. Но вдруг откуда то, постепенно, начали приходить слова, которые в голове складывались в фразы, и я заговорил. Сейчас я уже не могу точно воспроизвести эти слова, но это было приблизительно так: «Мы собрались за этим столом, все такие разные. Пожилые, взрослые и молодые, и даже я, мальчишка. Украинцы и русские, грузине и армяне, греки и мингрелы, и даже еврей. У всех у нас свои обычаи, свои привычки, свои блюда, своя музыка и песни. Но мы все собрались вместе. И больше всего мне хочется поблагодарить бабушку, за то, что все мы есть, за то, что все мы друг друга знаем, за ее мудрость, собравшую нас. Я хочу поблагодарить своих родителей, привезших в очередной раз меня сюда, на эту гостеприимную грузинскую землю, в этот гостеприимный город. Я хочу поблагодарить всех вас, что вы пришли сюда, послушавшись приглашения какого-то мальчишки. Пришли только потому, что приглашение придти в гости было сказано от чистого сердца. Я хочу поблагодарить этого Сома, что собрал нас всех за одним столом. Так давайте выпьем за дружбу, за этот праздник, Праздник Сома». И я выпил этот бокал игристого одним махом.
Я плохо помню весь оставшийся вечер. Помню веселье, шутки. Помню очень вкусную еду и поданные под конец вечера, к чаю, изумительные марципановые булочки. Помню веселые танцы под баян, гармонику, зурну, скрипку, балалайку и мандолину. Помню веселые и мелодичные русские и украинские, армянские и грузинские, молдавские и еврейские песни.
Помню, как уставший я провалился в сон. Как утром меня еле подняли, как хлопотали родители. Как пришла машина из военного городка и увезла нас на аэродром.
И сейчас я сижу и вспоминаю Черное море, Поти и Праздник Сома.


Эпилог.

В ноябре того же года умела баба Луша. И больше никогда я не был в этом южном городе. Я рос. И что-то менялось в нас. Уходило в невозвратное прошлое чувство единения. И через каких-то 15 лет в Тбилиси я услышал презрительные слова в адрес абхазов и осетин, мингрелов и армян. И люди начали делиться на сорта. По национальности, вероисповеданию, богатству. Потом пришел Гамсахурдия и многие русские и украинские семьи бежали из Поти. Очень и очень многое изменилось в стране, в самих людях.
А как хочется сесть опять за одним столом, собранным «с миру по нитке», выпить вина, попеть песен, почувствовать себя единой семьей. Пойти что ли на рыбалку, за Сомом, и устроить Праздник?